Куртизанка - Страница 22

Выбрав нужный цветок, Симона закрепила его за ухом у своей матери и повернулась, чтобы обозреть «Серальо». В окно влетал свежий ветерок, но она обнаружила, что ей трудно дышать. Ей хотелось убежать. Ей нужен был глоток свежего воздуха.

Из самого сердца массивной кровати, откуда она правила своей вселенной мужчин, Франсуаза устремила взор на бедра дочери.

— Желание дает нам возможность жить дальше, Симона. Используй свою сексуальность так, как мужчина использует свой пистолет или шпагу. Дай пищу его желанию, этому самому главному и жизненно важному изо всех эмоций. — Она вынула розу из-за уха и, чтобы отпраздновать свое прошлое, настоящее и будущее, небрежно бросила ее в окно.

Роза исполнила вальс на фоне безоблачного неба, наклонилась и, сделав пируэт, спланировала вниз, к парку с зарослями жасмина и важно расхаживающими павлинами, чтобы приземлиться на широкие поля соломенной шляпки мадам Габриэль, которая как раз проходила по террасе под окном.

Франсуаза выбрала из вазы банан.

Симона вскочила на ноги, ее желтые глаза метали молнии.

— Mama, non! Assez!

Гигантские объятия кровати «Серальо», где правили бал желания и мечты ее матери, готовы были сомкнуться и задушить ее. Если она сию же секунду не выйдет вон, то непременно лишится некоей важной части своей личности.

— Не стой так с раздвинутыми ногами, Торопыжка, — упрекнула ее Франсуаза. — Неужели ты начисто лишилась хотя бы видимости приличия? Во-первых, требуй отдельной ложи в опере, обещания купить тебе особняк, потом можешь говорить peut-etre out, peut-etre поп, но даже тогда не раздвигай ноги, пока он не приложит массу усилий, чтобы умолять тебя сделать это. И пожалуйста, перестань смотреть в окно. Ты больше никуда не пойдешь, та chere, ты останешься со мной. А теперь подними глаза. Это, положим, самое главное твое сокровище сегодня. — На мгновение Франсуаза умолкла, обдумывая свои последние слова. — Собственно, это, скорее, второе по значимости сокровище, — поправилась она.

Запрокинув голову, она сунула банан в рот, и на лице ее появилось выражение неземного блаженства.

Симона решила, что она непременно умрет со стыда.

— Жить в такой роскоши, — проворковала Франсуаза, — стать образованной светской леди, а не уличной девкой, культивировать убеждения, столь отличные от других женщин, — разве это недостаточная причина для праздника?

— А я считаю, что причина для праздника состоит в том, чтобы испытать счастье и встретить такого мужчину, рядом с которым все прочие будут казаться незначительными, — заявила в ответ Симона.

— Pour l'amour de Dieu! Какая чепуха. Когда тебе повезло настолько, что ты можешь начать день, не зная других забот, кроме как доставлять удовольствие и манипулировать целым легионом мужчин, зачем поощрять и поддаваться собственническому заточению любви, которое неизбежно ведет к беременности? — Никогда не забывая об этой опасности, Франсуаза, после того как родила Симону в четырнадцать, сделала несколько абортов. Она продолжала пользоваться вагинальными губками, пропитанными уксусом и квасцами, принимала ванны с добавлением минералов и травяных настоев, установила в туалетной комнате биде и при малейшей возможности настаивала на прерывании соития.

— Любовь — это легковоспламеняющаяся материя, Симона, подобно негашеной извести или керосину. Любовь пожирает тех, кто имел несчастье заразиться ею.

— Любовь — неотъемлемая часть эмоционального взросления женщины, — возразила Симона.

Пренебрегая приличиями, Франсуаза элегантно сплюнула в пепельницу, стоявшую на приставном столике, после чего растерла плевок фуляровым носовым платком с таким видом, словно давила мерзкое насекомое.

— Любовь означает замужество, которое неизбежно ведет к тому, что мы теряем себя как личность.

— Я верю в любовь, — проговорила Симона тихо.

Глава двенадцатая

Находясь в дальнем конце поместья, с оперным лорнетом в руке, Сабо Нуар проводил взглядом розу, которая выпорхнула из окна Франсуазы и приземлилась на поля шляпки мадам Габриэль, шествовавшей в Большой дом. Направив лорнет на окно спальни Франсуазы, он негромко выругался себе под нос. Теперь, когда Симона стала проводить меньше времени в его обществе, он не задумываясь отдал бы целый табун арабских скакунов за возможность узнать больше о бесконечной драме, разворачивающейся в будуаре наверху.

Сабо Нуар был высоким и худощавым юношей с блестящими каштановыми кудрями, падавшими на плечи и закрывавшими узенькие, как у птички, лопатки. Каштанового цвета бусы на шее, матово-кофейный цвет лица и хрупкое телосложение — так противоречившее его мужской похоти — придавали его облику женственности. Его родители эмигрировали из Алжира и осели во Франции благодаря помощи колониального французского правительства. Во времена владычества мадам Габриэль его отец начал с помощника конюха, дослужившись до должности старшего конюха и смотрителя поместья.

Мать нарекла его Сабо Нуар, или Черное Копыто, потому что он родился с родимым пятном в форме копыта на пятке левой ноги. Почему-то она уверовала в то, что он пребывает в близком родстве с чернокопытным буйволом, который, подобно ее сыну, передвигался с грациозным изяществом. Она научила его ухаживать за животными, познакомила с их привычками во время кочевья, привила к ним уважение, проявлять которое следовало даже во время охоты, чтобы духи животных помогали ему.

Как-то летом, чтобы обрести силу лошадей, его мать проглотила овсяницу и белый клевер, который нарвала на пастбище. Она умерла от отравления. Оплакивая ее утрату, Сабо Нуар завернулся в шкуру буйвола, поднялся на один из самых высоких холмов долины Африканской циветты и, повернувшись лицом на восход, бросил с вершины мясо буйвола, чтобы умилостивить ее дух.