Куртизанка - Страница 88

Одарив ее лукавой, озорной улыбкой, он произнес:

— Месье Амир передал мне, что вы ожидаете меня.

— Мердад! — вырвалось у нее, и она потянулась за револьвером, но рука нащупала лишь носовой платок. Она оказалась во власти человека, который запросто мог оказаться убийцей Кира, а у нее не было с собой револьвера; во власти человека, которого она так поспешно пустила в дом только потому, что он напомнил ей Кира. Она сняла его куртку и протянула ему.

Он перебросил ее через плечо с небрежностью, которая поразила ее в самое сердце.

— Я уйду, если таково будет ваше желание, — сказал он, встал, подошел к краю холма и начал спускаться вниз.

Его высокая фигура удалялась, он уходил все дальше и дальше. Вдруг он воскликнул:

— Шанс Бону! Госпожа Удача!

И долина эхом откликнулась ему в ответ:

— Шанс Бону. Госпожа Удача.

Сердце у нее неровно забилось, она вскочила на ноги и устремилась к подножию клеверного холма.

— Почему вы назвали меня Shaunce Вапои?

— Потому что я знал, что вы откликнетесь. — Он взял ее руки в свои, как если бы был знаком с ней долгое время или чувствовал свою власть над ней. — Послушайте, вы обязаны жизнью невероятному везению. Shaunce Banou на фарси означает «Госпожа Удача». Вы знаете это. Но в этом слове скрыт двойной смысл. Это может означать, что вы или заколдованы, или колдунья. Это слово может использоваться как комплимент или как угроза. В Персии вас попытались предостеречь, заставить понять, что если вам повезло однажды, то не стоит и дальше испытывать судьбу. Вы в большой опасности. И я хочу помочь.

Она отступила на шаг и отняла свои руки.

— Я вам не верю.

— Как можете вы так говорить, после того что вам пришлось пережить и вынести? Но мы не можем позволить себе такую роскошь — напрасно терять время. Понимаете, за мной следят, и мне могут приказать вернуться в Персию в любой момент. — Он поднял глаза к небу. — Мы с Киром привыкли полагаться друг на друга. Мы — всего лишь игроки в жестокой игре.

— Что это за игра? — спросила она, спускаясь с холма к замку, там находился ее револьвер.

Он стиснул зубы, на скулах заиграли желваки, губы сжались в тонкую полоску, а в голосе прозвучал вызов.

— Эти проклятые бриллианты! Евреи и мусульмане. Мир сошел с ума.

Голос Кира прокатился по долине Африканской циветты: «Мусульмане все время преследуют нас — они не любят нас, — этому безумию не будет конца». Эфемерные и неуловимые обрывки воспоминаний обрели четкость и ясность. Мердад был человеком, которому доверял ее муж в полном обмана и предательства мире бриллиантов. Он был мужчиной, с которым Кир хотел ее познакомить, образцом для подражания для их сына. Кроме того, он был основным подозреваемым, о чем свидетельствовали долгие месяцы расследований; человеком, который, ей казалось, может вытащить нож.

А потом она услышала голос Биарда, чистый и звучный, и в памяти отчетливо всплыло каждое слово — неужели же она, с обнаженными чувствами и разбитым сердцем, не ухватится за малейшую возможность объяснить весь ужас ее утраты? Выражение, движение, одно-единственное слово Биарда были равнозначны спасательной лодке в бурном море ее отчаяния. Мужчина, носивший в ухе серьгу с красным бриллиантом, подобно Киру, передал Биарду мешочек с алмазами.

— Вы передали Биарду красные бриллианты вместе с запиской, — промолвила она, отступая от него еще на шаг.

— Да. Я надеялся, что это подтолкнет вас к отъезду из Персии, — ответил он, проводя рукой по волосам.

Она заметила седину у него в волосах. Ее собственная седая прядка — Красное море скорби и печали, которое еще предстояло пересечь — появилась вскоре после гибели Кира.

— Почему вы исчезли после убийства Кира?

— Шах отправил меня в Париж, — последовал ответ. — Чтобы расследовать обстоятельства хладнокровного убийства его ювелира.

* * *

Она повела его на поляну, на которой они с Киром занимались любовью. Не потому, что там она была в безопасности с Мердадом. Честно говоря, она нигде не чувствовала себя в безопасности. Ей просто хотелось оказаться как можно дальше от галерей, возбужденных жеребцов и неприкаянных душ. Она не заметила экипажи, которые высаживали прибывших у стен замка. Она шла рядом с Киром, разговаривала с ним, и в его глазах то вспыхивала, то гасла искорка веселья. Мердад махнул рукой в сторону зрителей.

— На что они собрались посмотреть?

— Галереи бабушки превратились в объект паломничества. Несусветная глупость, по-моему.

Он обернулся к поросшему клевером холму.

— Вон там, где мы только что были?

— Да, хотя легенды вокруг них намного интереснее. Стоит вам собственными глазами увидеть что-то, как оно тут же теряет свое очарование.

— Теперь, когда я встретился с вами лицом к лицу, вы кажетесь мне еще более очаровательной. И еще вы умеете читать по ладони.

— Он сказал вам об этом?

— Да. С того дня, когда он извлек из нагрудного кармана вашу фотографию и бережно провел по ней большим пальцем, представляя эту беглянку на снимке как свою жену-парижанку, меня очаровало ваше невинное любопытство и смелая поза. Вы производили потрясающее впечатление: приподнявшаяся на стременах, словно собирались оттолкнуться от них и взлететь, да еще с револьвером на поясе.

Симоне вспомнился тот день, когда в замке появился фотограф, обвешанный громоздким оборудованием, в сопровождении многочисленных ассистентов. Бабушка суетилась вокруг него так, словно он был самим президентом республики. Симона как раз направлялась в долину на утреннюю прогулку на лошади, когда бабушка позвала ее. Она постаралась быть любезной с фотографом, который вел себя так, словно делал им величайшее одолжение, но с великой неохотой согласилась выполнить его указания привстать на стременах, повернуться и посмотреть на злосчастный фотографический аппарат так, будто это был ее возлюбленный.